Осмыслять жизнь таких авторов нужно вдумчиво, бережно и со знанием предметов, о которых идет речь. Соавторы, друг и соратник Искандера Евгений Попов и барнаульский писатель Михаил Гундарин так и делают - собирают биографию автора магического реализма отечественного "покроя" по фрагментам интервью, по строкам его книг, по собственным наблюдениям за ним. Потому тут и начинает хотеться в послевоенную - и в любую эпоху солнечную Абхазию, под крыши шестидесятнических квартир, в компанию к Окуджаве и Ахмадулиной. Из "Опыта художественной биографии" можно узнать, о том, как в Сухуме в 40-е маленького Фазиля лечили от малярии, о том, как тот любил Киплинга, что полная версия "Сандро из Чегема" превышает по объему "Братьев Карамазовых", а фрагмент из рассказа "Начало" был как-то процитирован диктором, передававшим прогноз погоды.
Для публикации мы выбрали фрагмент книги "Фазиль. Опыт художественной биографии", посвященный сухумскому детству писателя.
Е. Попов, М. Гундарин "Фазиль. Опыт художественной биографии"
Издательство: "Редакция Елены Шубиной", 2022
Книжный мальчик в горах и на море
Сам Фазиль не раз говорил, что всему лучшему в себе он обязан детству, которое было счастливым - несмотря на бытовые трудности, несмотря на войну, докатывавшуюся до Абхазии то похоронками, то бомбежками, а то и диверсионными группами. Более того, по мнению людей, близко знавших Искандера, он так и остался до конца ребенком. Но ребенком с характером, и совсем непростым. Таким он был и в своем подлинном детстве.
Которое, заметим, прежде всего было у него городским. Даже в детский сад он ходил, которых тогда в стране не сказать, чтобы было с избытком ("Это было старенькое одноэтажное здание, облепленное со всех сторон флигельками, похожими на избушки из детских сказок. Наверное, в нем было тесно, но мы тогда этого не замечали", - описывал его Искандер). Только в 1942 году, когда бомбежки Сухума усилились, возникла реальная угроза захвата Туапсе немцами, мать с Фазилем и Гюли на время переселились в горы (старший брат учился в военном училище). Они наняли комнату у жены солдата, о котором не было никаких известий, им выделили землю под огород, и они выращивали тыквы, дыни, помидоры. Всё это было немалым подспорьем: даже в Абхазии, где голода, конечно, не было, в войну приходилось питаться скудно. Кислое молоко да кукурузная каша - мамалыга, вот и вся еда. При этом все очень вкусное. Но так мало для растущего организма…
Судя по всему, и до войны с продуктами не всегда было просто. Порукой тому замечательная миниатюра "Оладьи тридцать седьмого года" - полемический парафраз знаменитой басни Льва Толстого о съеденной без спроса сливе. Мать вынуждена считать оладьи, их всего двенадцать на всю семью. И вдруг одна пропадает. Мать требует у сына признаться, что это он съел оладью тайком, в сердцах сравнивает его с троцкистами - героями тогдашних громких процессов, и бедный мальчик, оладьи не бравший, совсем как те подсудимые, признается в своем несовершенном преступлении. За что опять же получает нагоняй от матери, когда правда об оладье (завалилась за тумбочку) раскрывается. Куда ни кинь, всюду клин! Но будь в доме побогаче с продуктами, такой маленькой драмы просто не было бы. Однако не было бы, заметим, и темы для душевного рассказа.
Тема еды неизменно присутствует на страницах прозы людей того, искандеровского поколения. В доме Фазиля, например, не ели свинину, и в рассказе "Запретный плод" он вспоминал:
"Я мечтал попробовать свинину. Запах жареной свинины доводил почти до обморока. Я долго простаивал у витрин магазинов и смотрел на потные колба́сы со сморщенными и крапчатыми надрезами. Я представлял, как сдираю с них шкуру и вонзаю зубы в сочную пружинистую мякоть. Я до того ясно представлял себе вкус колбасы, что, когда попробовал ее позже, даже удивился, насколько точно я угадал его фантазией".
Причем возможность попробовать колбасу у мальчика, конечно, была - в том же детском саду, где, разумеется, особой, "мусульманской" диеты не существовало. Но - и это важный момент! - маленький Фазиль уже тогда вел себя не совсем как остальные дети:
"Помню, в детском саду, когда нам подавали плов со свининой, я вылавливал куски мяса и отдавал их своим товарищам. Муки жажды побеждались сладостью самоотречения. Я как бы чувствовал идейное превосходство над своими товарищами. Приятно было нести в себе некоторую загадку, как будто ты знаешь что-то такое недоступное окружающим".
Искандер пишет об этом с самоиронией. Едва ли такое мог ощущать детсадовец, но вот взрослый человек - вполне…
Итак, юный Фазиль бывал в горах, в Чегеме только летом. Причем путь из долины в горы, из Сухума в Чегем, не близок и не так то прост, не наездишься.
Другое дело, что Сухум тогда во многом сохранял деревенский облик. Дома, сады огороды с фруктовыми деревьями, домашняя скотина, пыльные улицы - всё, что так замечательно описано Искандером в рассказах о Чике. При этом Сухум был уже городом и портовым, и курортным, было на что посмотреть и что послушать наблюдательному подростку. В беседе с Олегом Долженко писатель вспоминал, что в пору его детства Сухум "был городом очень своеобразным. Своеобразие это заключалось в его исключительной многонациональности, пестром многоязычии. Здесь можно было услышать абхазскую, русскую, грузинскую, мегрельскую, армянскую, турецкую речь. Звучал персидский язык… И все это многоязычное марево сливалось для меня в единую не просто звуковую, но и смысловую симфонию…"
"Дети разных народов" общались запросто; в конце концов, у них у всех была общая судьба - судьба жителей империи. Но бывали здесь и другие сцены, тоже запавшие в душу подростка навсегда:
"Мы с пацанами шли на море. Впереди нас, покачиваясь, шагали два пьяных человека. Один из них - богатырь, другой - довольно тощий, маленький. Тощий беспрерывно в чем то укорял своего собутыльника. Богатырь неожиданно останавливался, приподнимал тощего и бросал его на тротуар.
После этого он сам помогал ему встать, и они шли дальше. Тощий продолжал его укорять. Богатырь терпел терпел, а потом останавливался, поднимал его на руки и бросал на землю. После чего снова помогал ему подняться и идти дальше.
Когда богатырь в последний раз бросил тощего на тротуар, тощий сильно ударился головой о бордюр и остался недвижим. Все попытки второго пьяного поставить его на ноги ни к чему не приводили. Тощий был неподвижен и не открывал глаза.
Я помню тот ужас, который испытал тогда пацаном, он и до сих пор у меня в душе. Сейчас, по прошествии многих десятков лет, я надеюсь, что, может быть, тот пьяный и не убил своего товарища. Может быть, тот просто потерял сознание. Но тогда все мы, идущие сзади, думали, что убил" (рассказ "Убивающий").
В деревне такое увидеть было бы невозможно. Как и сухумскую достопримечательность - "знатных" бандитов, воров в законе, которые разгуливали средь бела дня вооруженные до зубов и которых все уважали (по крайней мере, боялись перечить).
И все же Сухум был не вполне обычным советским городом. Экзотика присутствовала! Но не вполне обычной была и семья Фазиля - тот же душевнобольной дядя, который жил вместе с ними и, повторим, знаком всякому читателю как сумасшедший дядя Коля из цикла рассказов о Чике. Эти рассказы светлы, реальные события и обстоятельства изменены в них волшебным магическим кристаллом великого писателя. В действительности же семье Искандера хватало и бытовых сложностей, и весьма недоброжелательных соседей, которые (исключительно "из человеколюбия") писали на них время от времени анонимные доносы. "Одни из них указывали, - пишет Искандер в рассказе "Мой дядя самых честных правил", - что дядя незаконно проживает в нашем доме и что он должен жить в сумасшедшем доме, как и все нормальные сумасшедшие. Другие писали, что он целый день работает, и надо проверить, нет ли здесь тайной эксплуатации человека человеком".
Вообще, тогдашний быт немаленькой семьей в доме абсолютно без удобств, даже без воды, способен шокировать современного читателя.
Вот одна из зарисовок "Школьного вальса…" - как обычно, в весьма юмористическом тоне.
"…В это время (как и во все времена) у нас жили двоюродные сестры из деревни - приехали учиться. Кроватей на всех не хватало, но места на полу еще оставалось много. Лично мне кровать была ни к чему, потому что в тот беспокойный период своей жизни я всё равно скатывался на пол, так что кровать мне даже была вредна. Но мама из какой-то непонятной гордости старалась затолкнуть меня в кровать, даже если при этом приходилось лишний матрас выстилать перед кроватью, чтобы я не слишком стукался головой, скатываясь на пол".
Так или почти так жило тогда большинство советских людей, но сухумский климат бытовые неурядицы все же смягчал. Не Сибирь все-таки! Да и дом - не барак, а крепкое дореволюционное здание.
Чем "городские" отличаются от "деревенских", четко прописано в цикле рассказов о Чике. Да и в "Сандро", чтобы похвалить юного героя рассказчика, дядя Кязым выбирает именно противопоставление "городских" и "своих".
"Он сидел в кухне перед очажным огнем и, кивнув в мою сторону, сказал маме:
- Этот твой сегодня на такое дерево взобрался, куда ни один горожанин не посмел бы, хоть соберись они гурьбой под этим орехом…
Мама, конечно, стала меня ругать, но я был счастлив, что дядя Кязым, обычно такой насмешливый, меня похвалил".
Одиночка в школе
Свои школьные годы Искандер не раз вспоминал и "от себя", и от имени своих героев. Вспоминал больше не о занятиях, а о друзьях и одноклассниках. Или, как сказали бы сейчас, - о внешкольной активности.
Мальчики и девочки учились раздельно. Фазиль пошел в первый класс в шесть лет, то есть очень рано по тогдашним меркам. Пока разбирались, брать его или не брать, прошел целый месяц, коллектив первоклашек успел сплотиться. В итоге Фазиль начал школьную жизнь как опоздавший одиночка - да еще самый младший в классе. Он просто не мог понять новых строгих правил - например, что на уроке нельзя громко разговаривать. Почему? Разве кто-нибудь спит или больной?
Своим в доску Фазиль так и не стал. Правила он, конечно, усвоил и освоил, но примерно так всё продолжалось вплоть до получения аттестата. Есть у Искандера, кстати, в рассказе "Чик и Пушкин" замечательный афоризм, прекрасно подходящий что для тогдашней, что для нынешней системы школьного (и не только) образования: "Школа предлагала ему во время урока как бы заснуть для жизни, чтобы проснуться для учебы".
Засыпать для жизни, само собой, не хотелось.
У Фазиля немало портретов школьных педагогов, в основном ироничных и даже, что для сдержанного Искандера редкость, карикатурных. Трудно судить, насколько эти портреты схожи с оригиналами, но тенденция вполне очевидна. Вот, например, директор школы из рассказа "Тринадцатый подвиг Геракла":
"Со стороны могло показаться, что он больше всего боялся комиссии из гороно, на самом деле он больше всего боялся нашего завуча. Это была демоническая женщина. Когда-нибудь я напишу о ней поэму в байроновском духе".
Или завуч из "Школьного вальса…":
"Маленький человек, весь красный, с красными глазами, с выражением лица, какое бывает у измотанных драками, но, однако, всегда готовых к новым дракам петухов".
А симпатичный учитель математики Харлампий Диогенович из того же "Тринадцатого подвига…" славен отнюдь не преподавательскими талантами, а тем, как артистично высмеивает нерадивых учеников.
Много позже Фазиль вспоминал - да, с иронией, но с иронией довольно горькой, - как складывалось отношение к нему в школе (рассказ "Начало):
"…в тот давний день, когда мы возделывали пустырь, один из ребят обратил внимание остальных на то, как я держу носилки, на которых мы перетаскивали землю. Военрук, присматривавший за нами, тоже обратил внимание на то, как я держу носилки. Все обратили внимание на то, как я держу носилки. Надо было найти повод для веселья, и повод был найден. Оказалось, что я держу носилки, как Отъявленный Лентяй".
Ярлык был создан и повешен на задумчивого мальчика (задумчивость, конечно, признак лени, чего же еще!).
Дальше - больше.
"Если я на контрольной по математике сидел, никому не мешая, спокойно дожидаясь, пока мой товарищ решит задачу, то все приписывали это моей лени, а не тупости. Естественно, я не пытался в этом кого-нибудь разуверить. Когда же я по русскому письменному писал прямо из головы, не пользуясь учебниками и шпаргалками, это тем более служило доказательством моей неисправимой лени".
И вот уже ситуация доходит до начальства:
"Через некоторое время слухи об Отъявленном Лентяе дошли до директора школы, и он почему-то решил, что это именно я стащил подзорную трубу, которая полгода назад исчезла из географического кабинета. Не знаю, почему он так решил. Возможно, сама идея хотя бы зрительного сокращения расстояния, решил он, больше всего могла соблазнить лентяя. Другого объяснения я не нахожу. К счастью, подзорную трубу отыскали, но ко мне продолжали присматриваться, почему-то ожидая, что я собираюсь выкинуть какой-нибудь фокус. Вскоре выяснилось, что никаких фокусов я не собираюсь выкидывать, что я, напротив, очень послушный и добросовестный лентяй. Более того, будучи лентяем, я вполне прилично учился".
Ну и конечно, с лентяем (читай: с выбивающимся из коллектива) решили бороться.
"…Ко мне решили применить метод массированного воспитания, модный в те годы. Суть его заключалась в том, что все учителя неожиданно наваливались на одного нерадивого ученика и, пользуясь его растерянностью, доводили его успеваемость до образцово-показательного блеска".
Образ хорош: учителя, наваливающиеся всей толпой на бедного одиночку, по той или иной причине не защищенного "коллективной круговой порукой". Затея не удалась: "в строй" Фазиль не вернулся, и можно сказать, что не вернулся никогда.
Как бы то ни было, учился он хорошо. И, полагаем, никто не удивился, когда он получил золотую медаль. Хотя в те времена, в 1946 году, школьная золотая медаль обладала куда большей ценностью, что реальной, что символической, о чем позже. Не без тонкой иронии Фазиль вспоминал, как было дело:
""На серебряную потянешь!" - однажды объявила классная руководительница, тревожно заглядывая мне в глаза. Это была маленькая, самолюбивая каста неприкасаемых. Даже учителя слегка побаивались кандидатов в медалисты. Они были призваны защищать честь школы. Замахнуться на кандидата в медалисты было всё равно что поставить под удар честь школы. Каждый из кандидатов в свое время собственными силами добивался выдающихся успехов по какому-нибудь из основных предметов, а уж по остальным его дотягивали до нужного уровня. <…>
На выпускных экзаменах к нам были приставлены наиболее толковые учителя. Они подходили к нам и часто под видом разъяснения содержания билета тихо и сжато рассказывали содержание ответа. Это было как раз то, что нужно.
Спринтерская усвояемость, отшлифованная во время исполнения роли Отъявленного Лентяя, помогала мне точно донести до стола комиссии благотворительный шепоток подстраховывающего преподавателя. Мне оставалось включить звук на полную мощность, что я и делал с неподдельным вдохновением.
Кончилось все это тем, что я вместо запланированной на меня серебряной медали получил золотую, потому что один из кандидатов на золотую по дороге сорвался и отстал".
О многом говорит причина этого отставания: не выдержал давления со стороны школы и матери, названной Искандером "слишком настырной", то есть честолюбивой, мечтающей о победе для сына. Что называется, сломался на финише.
Ничего подобного в семье Искандера и быть не могло.
Интересно мнение о награде Лели Хасановны, о чем много позже рассказывал одному из авторов сам Фазиль:
"Когда я принес эту медаль, мама никак не могла поверить, что государство кому-то может подарить такой кусок золота. Я, говорит, его к зубному врачу отнесу. Она отнесла медаль "на пробу" к зубному врачу и вернулась с великолепной фразой: "Да, он сказал, что это золото". И добавила: "Если они все не заодно…""
Очень характерная, по-настоящему крестьянская реакция на происходящее! Крестьяне, какой бы национальности они ни были, никогда не доверяли ни властям, ни прочим внешним по отношению к их повседневной жизни институтам. Они стояли в стороне от большого мира. Искандеру предстояло, в отличие от своей родни, в этот большой мир войти и его покорить.
Свежие комментарии