Подарок
Вдали - село Прелестное. Село отстроено заново. Война оставила от села два дома.
- Один был ваш? - спрашиваю я Ивана Прохоровича Рязанова, местного жителя, с которым ходим по "танковому полю".
- Нет, - отвечает он. - Дом Хижняка. В доме у Николая , - добавляет, - и сейчас на гвозде - военная фуражка. Козырек пробит крупнокалиберной пулей. Хранит.
- А что еще от села осталось? - спрашиваю я. - После танкового боя?
- Земля, - говорит он.
- Но земля остается всегда, - говорю я.
- Остается, - соглашается он. - Но уже другая. Наша прохоровская земля до сих пор перемешана с осколками и кусками брони.
- И теперь?
- И теперь. Все эти годы мы ее "чистим" и "чистим". Но скрежещет.
- Я вижу, - говорю я. Говорю и показываю свой правый ботинок. Новенький, между прочим. На ботинке свежий "шрам" от ржавого осколка. Только что распорол (1979 год).
Иван Прохорович Рязанов - моторист водокачки. До водокачки, то есть до пенсии, работал трактористом. Пахал прохоровскую землю. Пахал всю жизнь. До войны крепкого, веселого, работящего парня заметила не только Прохоровка. Заметила Москва. Ударник-стахановец был приглашен на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку. Вернулся в Прохоровку. Следом - посылка. Вскрывали всей улицей. В посылке 4 рубашки, плащ, пальто и туфли.
А вдогонку - невиданной красоты серебряные карманные часы. С надписью на крышечке: "Участнику совещания трактористов-ударников. Москва".
Иваново счастье
Но счастливых людей , за которыми не ходило бы по пятам горе, на земле, как известно, не много. Приглядывало горе и за Иваном. В один из пахотных дней он попал под трактор. Из больницы вышел неузнаваемым. Вышел калекой. А тут - война (1941 год).
Спустя много лет он скажет: "В теле все укрепилось. Ужилось. Только покривило".
Иван жил рядом с "танковым полем". При нашей первой встрече скажет: "Вы бы видели, что здесь творилось. Как наши дрались. Любого бы на ноги поставило". Его поставило. Подняло. Когда бои откатились на запад и танки растащили с пахотных земель, он снова сел за рычаг трактора. И перекошенный, но прочный, как коленвал, пахал поле еще почти 40 лет подряд.
Что спасает человека от жестоких ударов жизни? Крепость духа? Но дух может быть сломлен. Он может быть сломлен очевидной и постоянной непохожестью тебя, искалеченного, на другого, здорового. Самому крепкому духу, как и самой сильной воле, необходима опора. Она - в его деле. Только дело защищает человека: здорового - от бессмысленного существования, а пострадавшего - от отчаяния.
- Моя жизнь, - говорит Рязанов, - переплелась с хлебом на "танковом поле". А в другой раз, за совместной кружкой самогона, изречет: "Хлеб надо добывать, как золото. А не за золото" (1983 год).
Сына своего Колю Иван Прохорович приучил к рычагу трактора тоже с детства. На поле, освобожденном от искореженных танков врага, зрели не только колосья. Вместе с колосьями зрел и Коля. А вместе с Колей зрели и его сверстники-прохоровцы. Высокие слова? Да, не низкие. Но слова, произносимые на этот счет сегодня, бывают еще выше. А остывают намного быстрее, чем гильзы, отстрелянные на "танковом поле".
На месте довоенного дома Рязанова, превращенного когда-то в пепел и щепки, вырос новый. Шли годы. Однажды Иван Прохорович копал у подсевшего фундамента канавку для стока дождевых вод. (1990 год). В какой-то момент услышал металлический звук. Лопата налетела на осколок. Привычное дело. Но в земле что-то сверкнуло. Сверкнуло не так, как обычно. Рязанов нагнулся. Сердце словно бы остановилось. Пульс замер. Но между ударами пульса жизнь продолжается. В эту паузу Иван и увидел: в земле блестела серебряная крышечка от его любимых московских часов! И надпись еще можно было разобрать: ... ударнику... Ивану ... Рязанову... Москва. Всесоюзная выставка...
Он очищал крышечку, встав на колени, то ли для удобства, то ли перед своей юностью.
Одна судьба
Иван Филиппович Шеенко - уроженец прохоровских мест. И он рос вблизи "танкового поля". И видел ад. За рычагом трактора - с 15 лет. Была одна военная ночь, в которой сошлась тьма тысячи других ночей. Их, мальчишек, "утрамбовали" в сани и повезли к Гусь-Погореловской школе. Они знали: в школе фашисты держат почти 600 советских пленных. Но и их, мальчишек, везли туда же! Месть за подрыв склада обмундирования.
За несколько сот метров до школы Иван услышал выстрелы. Увидел пламя: фашисты подожгли школу с четырех сторон. Все мгновенно разладилось: те, кто вез мальчишек, стали палить в темноту из автоматов. Иван выскочил из саней первым. Закричал ребятам: "Бежим!"
Рассеялись по скошенному полю. Никого не отловили. Но всех, кто был в школе, сожгли заживо.
Об этом преступлении в районе помнят все - все старые, кто был когда-то молодым, и молодые, ставшие старыми.
Трое суток Ваня Шеенко сидел в силосной яме. Трое суток он был комком боли. По силе, равной той силе, но уже в далеком будущем, станет для взрослого Ивана Шеенко только смерть сына. Хотя ни то, ни другое меры не знает.
Со временем Иван Филиппович Шеенко станет руководителем района. Тяжелейшие годы. Надрывали испытания. Он был одним из тех, на кого опиралась послевоенная страна. Откровения Шеенко:
- Выйду иногда ночью на порог. Смотрю на огоньки в домах, звезды на небе, где-то ребенок кричит "ма-а-а-ма", собака залает... Стою... Что-нибудь из прошлого пригрезится... Ну, да ладно, Геннадий...
- Что, ладно, Иван Филиппович?
- Да, ладно, - как бы извиняясь, повторяет он сдавленным голосом, - ладно...
Терпение земли
Сергей Иванович Лукьянов, как и все прохоровцы, за рычагом трактора с детства. В 13 лет Лукьянов видел танковое сражение. Мальчики прятались по погребам и ямам. Те, кто не сгорел и не погиб, выходили "наверх". Они не узнавали землю, на которой росли и играли. От их детства не осталось ничего. У многих - ни родных, ни домов. Пепел. Кочерыжки. Клочки кровли. И горы брони.
Передовая сверкала все дальше. Им, мальчишкам, после коротких наставлений давали старые тракторы. Лукьянову достался ХТЗ. Трактор называли "капитаном": его бак крепился в форме офицерской портупеи. Горючее для тракторов сцеживали из баков подбитых танков. Танки утянули с места боев еще не все. Поле освобождали только для пахоты.
Пахота ждать не могла.
Главная черта Лукьянова: если страдала земля, с землей страдал и он, Сережа Лукьянов. Одно дело, говорил он, когда ураган рвал электрические провода, бил стекла в домах и валил столбы, и совсем другое, когда ураган калечил землю - сдирал посевы, сушил до пыли и доводил до трещин, в которые входили двухметровые палки. Это для Лукьянова было непереносимым. "Чего только наша земля не вытерпела, - говорил Лукьянов в минуты наших "философских", как он их называл, разговоров. "Мы у земли учимся всему, - говорил он. - А самые умные учатся терпению".
Первая пахота после боев была страшной. Он вел свой трактор, а впереди шла его мать и другие женщины. Шли инвалиды и старики, у кого шли ноги, и все они нагибались и поднимали с земли погибших солдат. Перекладывали на дырявые одеяла, на обожженные мешки. И на плащ-палатки. Несли к меже, до погребения. Пахал Сережа и по ночам - опережая дожди. Фар у большинства трактористов не было. Не было и у Сережиного "капитана" - черные, разбитые глазницы. Пахал на малом ходу.
- В темноте? - спрашивал я.
- Нет. Впереди шел напарник. Он раскачивал фонарем "летучая мышь". Так что было видно.
Я записывал в блокноте короткие ответы. И приписывал то, что казалось важным: темноту разгонял тусклый свет фонарей и рано созревающая воля детей.
Идем с Сергеем Павловичем по краю вспаханного клина. Лукьянов впереди, я чуть поодаль. Он внезапно остановился, я тоже. Стоял тракторист, молчал, вглядывался в пустоту. Чем-то он мне напомнил в эту минуту Шеенко. Может быть, у всех у них была одна и та же похожая минута? Только приходила в разное время? Он молча смотрел в пустоту поля. В пустоту неба. Что можно было увидеть в этой пустоте? Но это была пустота для меня. А для Сергея Павловича и живых, как он, людей одной судьбы, пустоты не было. И он, и они видели и слышали в ней свое прошлое. Ни один метр этой пустоты не был пуст - всюду были люди, их нарастающие голоса.
Нет пустоты, пока есть человек.
Вместе
В советское время на прохоровскую землю в дни памятных дат съезжалась "вся страна". Ведь не было в войну ни поля, ни высотки, ни города, за которые бы не сражались солдаты из всех уголков страны. В моих журналистских блокнотах, которые я перелистываю сейчас, сотни фамилий. Рязанов, Шеенко, Лукьянов - лишь трое из них. Лишь трое, опаленных пламенем "танкового поля"; трое, с которыми мне довелось когда-то познакомиться и сблизиться; трое, с которыми, прощаясь, обнимались.
А тогда... У каждого двора - столы. На столах еда, что у кого было. И стояла водка и, прости господи, самогон. Каждого, кто приезжал, звали к столам, как родного. Бывших фронтовиков возили по первой асфальтовой дороге, показывали новые усадьбы, новые крепкие дома. Примет войны не было. Но во власти военных воспоминаний были все.
PS. Что защитит твое собственное прошлое от забвения?
Только твоя память.
А прошлое народа?
По-человечески - только память каждого о каждом.
Свежие комментарии