Как Миндаугас Карбаускис воспел "Обломова"

Утраченный безвозвратно?

К герою своего нового театрального романа режиссер отнесся с нескрываемой симпатией. Никаких упреков в его адрес; приведем лишь литературно-биографический факт: сам Гончаров, хоть и участвовал некогда в кругосветном плавании, был большим домоседом. И сорок лет безвыездно прожил в одной квартире на Моховой...

Нововведение Карбаускиса (и как автора инсценировки) коснулось другого. Он избавил Обломова от Штольца, и один из ключевых персонажей Гончарова у Карбаускиса появляется лишь вскользь, как безликая фигура, чья активная добродетель никак не оттеняет и не смущает главного героя.

А уж обаяние Обломова доводится до гипертрофированной степени. Словно Гончаров писал портрет с актера Вячеслава Ковалева - человека "приятной наружности" с темно-серыми глазами и "ровным светом беспечности на всем лице, чья душа так открыто и ясно светилась в глазах, в улыбке; движения его, даже когда он был встревожен, сдерживались также мягкостью и не лишенною своего рода грации ленью... ".

Беспечной мечтательности как "типу русской жизни" и диетическому ее смыслу, комфорту и мягкости Карбаускис явно стремится потакать. И поддавшись его режиссерской магии, притяжение обломовского дивана вполне можно начать трактовать как притяжение земли.

Когда сойти с кровати и вылезти из роскошного убранства восточного халата подвиг. В спектакле это необычный халат-трансформер - халат-покрывало, сглаживающий все неудобства и противоречия дремотного существования (ноу-хау художника по костюмам Марии Даниловой). Потянуло в сон - укутался в него как в спасительный кокон, пришел гость и возник слабый импульс принять вертикальное положение - руки в рукава, и ты уже одет как будто...

Но пришельцы из другого мира, утренние визитеры, которые в романе пытаются сделать прививку активного стиля жизни, теперь тоже лишь как временные фантомные боли, призраки, служащие весьма слабым напоминанием, что где-то все-таки есть пустопорожняя суета и мнимая интенсивность существования... Все объясняющая фраза "В десять мест в один день - несчастный! И это жизнь! Где же тут человек? На что он раздробляется и рассыпается?" не в устах Обломова - она в его глазах и в его сочувствии к тем, у кого из-за одурелой беготни для собственно жизни-то и никакой возможности не остается...

"Для меня Обломов страстный, влюбленный герой, чистая душа, мечтатель и поэт, познавший поэзию лени, - рассказывал перед премьерой о своем герое актер Вячеслав Ковалев. - А лень - неотъемлемая часть менталитета, причем не только нашего. Но невозможно сыграть Обломова, будучи Обломовым. Надо быть очень энергичным человеком, чтобы передать такой характер. К тому же и Обломов может быть весьма деятельным и энергичным, если его что-то или кто-то по-настоящему волнует. Но что самое важное для меня - это человек максимально искренний, открытый и способный на высокое сопереживание".

Главное в спектакле - подробная режиссерская работа с актерами; в оригинальном театре Миндаугаса Карбаускиса и на сей раз доводят ее до безупречности, не жалея на это ни сил, ни времени. Вся красота сомнамбулического состояния проецируется на слугу Захара - и за пластическим решением роли актера Анатолия Лобоцкого можно наблюдать, не отрываясь, часами.

Весь пафос обязанностей спасателя Обломова ложится на плечи Ольги - Анастасии Мишиной, так тонко и отчаянно ведущей линию, что в какой-то момент начинаешь почти верить в целительную силу внезапного "лунатизма любви" ее героини. С настойчивостью абсолютно уверенной в своей правоте барышни она будет готова разрушать ту тишину, ради которой Обломов так упорно прятался от внешней жизни.

Но, разумеется, штольцевского "обновления" в женском обличье не предвидится - в Театре Маяковского классику не переписывают. Кроткий Обломов будет отбиваться до победного. И от нагрянувшей любви (в спектакле - центральная линия сюжета), и от больших требований жизни, и от мелких уколов обстоятельств. Программа спасения не сработает, и обломовское "неумение жить", начинавшееся еще с неумения надевать чулки, в Театре Маяковского примет эпические масштабы зрительского сожаления "как хорошо бы мы все так плохо жили".