Скорынин
Все началось с того, что пропал Сашка Скорынин. Работал он в жизнь молодежной газете в городе Благовещенске, и вот совершенно случайно я узнаю, что он уволился и уехал неведомо куда, никого не предупредив.
За месяц до его исчезновения я получил письмо, в котором Саша писал, что работать в журналистике стало душно и невыносимо, профессия все больше и больше превращается в лизоблюдскую и холопскую.
На рукописном листочке с его бисерным почерком стояла дата - май 1974 года.Два года назад мы с ним закончили факультет журналистики на Урале и приехали работать на Дальний Восток: он в Благовещенск, я в Хабаровск. Вроде бы учились вместе, одни лекции слушали, по одним учебникам готовились к сессиям, а вот поди ж ты - мне в профессии не душно, а ему - душно. Теперь-то я понимаю: возраст у нас был разный (Саша постарше), да и книжки мы читали разные; в его чтении было куда больше кислорода, чем в моем. Оттого-то в разгар брежневского застоя трудно дышать в газете стало ему, а не мне. Словом, Сашка пропал: ни писем, ни вестей, ни звонков.
Летом того же года я прилетел в командировку в Амурскую область. Там начинались изыскательские работы трассы века - Байкало-Амурской магистрали. Главный изыскатель БАМа Александр Алексеевич Побожий долго размышлял, куда бы меня отправить, но в конце концов вопрос решился сам собой: "Вон во дворе вертолет лопастями крутит, - сказал он, - лети-ка ты в партию Петра Баулина, путь неблизкий, зато ребята там хорошие".
К Баулину, так к Баулину! Я забрался в Ми-6, штурман закрыл дверь, и мы взлетели. Я огляделся. Два огромных бака с горючим, шесть ящиков со свежей капустой, мешок картошки и деревянный ящик с бутылками питьевого спирта - это все, что мы везли в партию Баулина. Примерно через полтора часа внизу мелькнула змейка речки. "Это Брянта, - сказал штурман, - скоро садимся". Еще минут десять, и вертолет приземлился на речной косе. Встретила нас милая девушка-повариха. То-то радовалась она капусте и картошке. Ящик со спиртом тихо и быстро унесли в палатку начальника партии. Оказалось, что все изыскатели на трассе. Я стал ждать, когда они вернутся в лагерь.
В седьмом часу вечера на мари загрохотал гусеничный тягач, и уже через пять минут на галечник из недр этого чудовища посыпался веселый изыскательский народ. Последним из тягача вылез рыжий парень с опухшей от мошки и комаров физиономией.
Я ахнул и присел на ящик с капустой: это был Сашка Скорынин.
Мы обнялись, хлопали друг друга по бокам, потом он показал мне лагерь, потом мы ушли в палатку к Баулину, где втроем употребили по назначению бутылку спирта, закусывая блюдом из привезенной капусты. Оказалось, что у Сашки день рождения, 18 июня. А я, позорник, забыл. Зато и теперь, более чем сорок лет спустя, помню дату нашей встречи на Брянте.
Утром мы искупались в холодной речке, Сашка вручил мне рейку, сам взял теодолит, и мы отправились на трассу. Так и провели день: я держал рейку, он глядел в окуляр теодолита. Мошка нещадно поедала нас, но мы не замечали гнуса. Мы разговаривали, как в студенчестве - о самом главном: о журналистике, о свободе, о социализме, о Брежневе, о диссидентах, о партии, о комсомоле, о Солженицыне, о любви счастливой и несчастной, о том, почему люди приезжают сюда на БАМ, что здесь ищут, что находят... Почему приехал он, сбежав из города и журналистики, почему приехал я, из города и журналистики не сбежавший?
Уже в конце дня я спросил его: слушай, а чего мы там измеряли с тобой, ты хоть бы объяснил. "Считай, что мы с тобой, - объявил он торжественно, - начертили осевую линию будущей магистрали".
На следующее утро на нашей косе приземлился вертолет: надо было улетать. Мы обнялись. Я летел и думал о том, что мы с ним выбрали разные партии. Я - КПСС, он - партию изыскательскую. Я думал, кто же из нас прав, уже предчувствуя правильный ответ...
Сегодня, спустя много лет, я полагаю, что по большому, гамбургскому счету, прав был Саша. Но если уж по тому самому счету, то надобно добавить и еще кое-что. Конечно, и мне из двух партий следовало бы выбрать изыскательскую. Но тогда многое из того, о чем я мечтал, в моей жизни не случилось бы.
Например, я не стал бы корреспондентом моей любимой "Комсомолки" в Новосибирске, а потом в Индии. (Для тех, кто не знает: собкором "Комсомольской правды" в ту пору можно было стать только будучи членом КПСС. Фактически отсутствие партбилета в журналистике очень часто играло роль запрета на профессию.) Я не познакомился и не подружился бы с выдающимися журналистами того времени: Василием Песковым, Ярославом Головановым, Инной Руденко, Геннадием Бочаровым, Валерием Аграновским, Юрием Щекочихиным... Эти знакомства стали для меня настоящей профессиональной школой, которой я благодарен и по сей день.
Сегодня я понимаю и другое. Работа на ударной стройке, в геологической, изыскательской партии на далеком Севере или на Дальнем Востоке была для немалой части советских людей формой эмиграции из сложившейся и изнурительной советской системы - на территорию личной свободы без идиотских партсобраний, необходимости поддерживать очередной почин, дряхлого генсека и обязательного публичного осуждения неугодного властям писателя или диссидента. Только в нашей стране жесткость контроля, репрессии инакомыслия, тесноты и духота общественного устройства искупались простором и свежим воздухом огромной территории, на которой можно было хотя бы немного пожить полноценной частной жизнью по собственному выбору.
Об этом на самом деле была куваевская "Территория". Именно этим и объяснялась ее поразительная и стойкая популярность.
Было и еще одно обстоятельство, о котором именно сегодня надо бы сказать. Тот же БАМ, для большинства молодых людей, приехавших строить магистраль, был в их представлении самой главной и самой важной стройкой Отечества (ежедневное внимание телевидения и печатных СМИ к тому, что происходит на БАМе). Это было место, где люди находили любовь, заводили семьи, рожали детей, вершили карьеру или отказывались от нее...
Теперь такого нет. Теперь наши личные, частные судьбы и судьба страны отделены друг от друга. Оно и понятно: какой-никакой рынок, частная собственность, корпоративные и бизнес-интересы разных групп... Но когда кто-нибудь в очередной раз с болью начинает говорить о необходимости найти национальную идею, которая способна объединить, интегрировать людей, снова сделать население народом, то мне начинает казаться, что эта боль фантомная, она сродни той, которая мучит по ночам старых фронтовиков, потерявших в боях ногу или руку: руки нет, но она продолжает болеть.
Возможно, это болит наша память, в которой до сих пор есть то, чего на самом деле уже не существует: общее дело, общие трудности, общие биографии, которые позволяли ощущать себя поколением...
... А Саша умер в Перми: открылась язва желудка, "скорая" приехала слишком поздно. Он все-таки вернулся в журналистику, но писал исключительно об охране природы. Через неделю после похорон наша такая же "скорая" почта доставила мне его письмо. Саша просил купить ему трехтомник Елены Блаватской "Тайная доктрина". Он продолжал искать ось своей магистрали.
Авакимов
В середине семидесятых было принято решение построить мост через дальневосточную реку Амгунь. По мосту должна была пройти железная дорога Байкало-Амурской магистрали. Строить мост поручили лучшему мостоотряду, руководил которым замечательный человек Альберт Арамович Авакимов. К нему-то я и прилетел, когда стройка только-только начиналась.
Жил Авакимов в вагончике на земляном пятачке, который отвоевали у тайги мощные японские бульдозеры "Сумитомо". Мы разговаривали, пили чай, я задавал ему свои "немыслимо умные вопросы", он тоскливо отвечал на них, глядя за окно вагончика. А потом, когда мне наконец-то удалось окончательно втереться Авакимову в доверие, он властным жестом закрыл мой блокнот и сказал: поедем, я тебе кое-что покажу. Сам сел за руль уазика, на первой передаче с визгом и завыванием мы прорвались по какой-то старой заросшей травой колее на невысокое плато, окаймленное редким ельником. Авакимов остановил машину, мы вышли.
Он молчал, а я смотрел во все глаза. Передо мной была высокая деревянная конструкция, покосившаяся, с побегами зеленых веточек на перекладинах. Поодаль валялась настоящая тачка с тяжелым ржавым колесом. Еще дальше два приземистых продолговатых то ли дома, то ли коровника; дальше фрагменты, должно быть, забора с прислоненными тачками; дальше какое-то тряпье, обветшалые дырявые ботинки, сапоги, грязная алюминиевая ложка, скрученная винтом; чугунная печка с оторванной трубой, пара покосившихся крестов, торчащих из талой воды...
- Что это? - спросил я у Авакимова.
- А ты не знаешь? - искренне удивился он.
Я не знал, даже предположить не мог. Альберт Арамович внимательно поглядел на меня, смущенно прошелся пятерней по остаткам волос, надел кепку и сказал: "Ладно, поехали". По пути до уазика он успел сказать мне: "Это лагерь, Юра, здесь был лагерь". Так я, здоровый двадцатидвухлетний лоб, впервые услышал о сталинском ГУЛАГе. Остаток дня он рассказывал мне, что это было и как тут жили, точнее, умирали люди.
Мне хватило того дня с Авакимовым на всю жизнь. Я стал читать о ГУЛАГе все, что удавалось достать в ту пору. Когда однажды за две ночи прочитал "Архипелаг" Солженицына, третью не спал, вспоминая Амгунь.
Свежие комментарии