Там, в Питере, на вокзале, его встретит другая, измучившая его и себя женщина, его жена, его когда-то "Прекрасная Дама".
А от той, что провожала на перроне, останутся воспоминания о поэте.
И 147 его писем к ней.
Первая встреча
Надежда Александровна Нолле-Коган переживет поэта на 45 лет.
Будет воспитывать сына Александра, мальчика с красивыми, как у Блока, руками. Умрет в 1966 году. И все это время будет хранить какую-то тайну. И, кажется, не одну. Ведь это ей за год до смерти Блок напишет: "Я Вам расскажу, в какую петлю я попал, как одно повлекло за собой другое". Но в коротких ее мемуарах осталась лишь фраза: "Рассказывать об этом я не считаю себя вправе, ибо дала слово Блоку никогда и никому об этом не говорить".Первый раз они встретятся в 1912 году. Она, дочь врача, москвичка по рождению, жила тогда в Петербурге. Ее муж Петр Семенович Коган (он был учителем литературы в ее гимназии), служил приват-доцентом Петербургского университета, а она - 24-летняя восторженная девушка - училась на филфаке Бестужевских курсов. И как-то в мае возвращалась под вечер с Островов.
"Я возвращалась с Островов. Уже темнело. Я проголодалась и зашла в кафе. Заняв свободный столик, пошла звонить по телефону. Вернувшись, застала сидящего за моим столиком Блока. Но в этот момент соседний столик освободился, и Блок, извинившись, пересел"...
Вот и вся встреча. Для Блока. Но - не для нее. Ибо после этого вечера она почти год решалась написать ему письмо. Бросит его в почтовый ящик в марте 1913-го. А в письме (нетрудно представить, что пишут девушки поэтам!) была-таки одна фраза. Надя спрашивала: не разрешит ли Блок присылать ему иногда красные цветы. Просто так! "Да, если хотите. Благодарю Вас. Мне было очень горько и стало легче от Вашего письма" - почти одной строкой, вежливо, но - не больше, ответит он. И полтора года, до 28 ноября 1914-го, Блок, вместе с Надиными письмами, будет получать букеты роз.
А 28 ноября Надя решится и впервые придет к нему домой - вломится - я не ошибся в выборе слова.
"Ночные часы"
"День был снежный, бурный, - пишет она. - Проводив мужа, я перешла Дворцовый мост и медленно направилась в сторону Офицерской... Решительно отворила дверь подъезда, поднялась на четвертый этаж и позвонила... Отворила опрятная горничная... Вешалка, висит шуба, лежит его котиковая шапка. "Барина дома нет", - сказала горничная, но я почему-то не поверила. "Нету? - переспросила я. - Ну, что же, я вернусь через два часа". Прислуга изумленно взглянула на меня..."
Наняв извозчика, Надя помчалась в магазин Гвардейского экономического общества, в дом, который потом назовут "ДЛТ" - Дом ленинградской торговли. Поднялась в кафе. Затем, купив букет алых цветов, поймала лихача и через полчаса вновь стояла у дверей Блока. На этот раз горничная молча помогла ей скинуть шубу и провела в кабинет. Блока в нем не было, хотя незримо - он был. Был в полумраке комнаты, в горящей настольной лампе, в придвинутом к еще теплой голландской печке кресле. Надя положила цветы на стол и почти сразу услышала быстрые, легкие шаги. "Так это вы?" - узнал ее по букету Блок. "Да", - кивнула дерзкая девица.
Так начался ее почти семилетний роман. Она запомнит его первые вопросительные - украдкой - взгляды на нее, то, как он ходил по комнате, как, закурив, присаживался у печки, чтобы дым вытягивало в трубу. Пишет, что ей сразу стало "привольно, просто и легко". А когда собралась уходить, Блок торопливо сунул в ее муфту, к ее горячим рукам, книжечку. Она успеет прочесть на обложке - "Ночные часы"...
Он подарит ей потом еще шесть своих книг. На последней, на сборнике "Седое утро", напишет: "Эта самая печальная моя книга. Октябрь 1920". А она будет помогать ему выпускать книги, искать издательства, вести переговоры с театрами, устраивать его вечера, собирать посылки.
Дружба, похожая на любовь? Или - любовь, напоминающая дружбу?
"Человек с ободранной кожей"
Москва спасала. Он, как преступник на место преступления, рвался туда, где испытал когда-то счастье: с женой, с друзьями, с поэзией. В 1917-м, в самую апрельскую капель, возник на улочках Первопрестольной в "защитке". В военной форме: в фуражке, высоких сапогах, в шинели, перехваченной ремнями. Приехал в отпуск из прифронтовых болот, где он, табельщик 13-й инженерно-строительной дружины, "заведовал" окопами, траверзами, ходами сообщения, строительством и пулеметных гнезд, и блиндажей. Он только что вконец разочаровался в войне и только-только впадал в мальчишеское очарование от чуда свершившейся февральской революции.
Через десятилетия сам Фадеев, генсек Союза писателей СССР, будет грозить с трибуны ему, давно мертвому: "Если бы Блок не написал "Двенадцать", мы бы его вычеркнули из истории советской литературы". Так будут "любить" его красные. Но ведь и белые за ту же поэму не только отвернутся от него - будут грозить убийством. Сам адмирал Колчак, ныне всеобщий любимец, пообещает: если возьмем Петроград, то прежде всего повесим Горького и Блока...
"Человек с ободранной кожей", - скажет о нем поэт Георгий Иванов. Гумилев, отнюдь не друг, признает: "Он удивительный... Если бы прилетели к нам марсиане, я бы только его и показал - вот, мол, что такое человек". А Цветаева, назвавшая его "сплошной совестью", будет так боготворить его, что, посвятив ему цикл стихов, увы, не решится сама передать их. Передаст через дочь. Все стихи передаст, кроме того, где предсказала его смерть...
Больше его не увидит. Но, не увидев - фантастика! - узнает, как Блок в тот же вечер улыбался, читая ее письмо. Это расскажет ей Надя Нолле, у которой Блок жил в Москве. Расскажет, что письма и записки читала ему она, после позднего чая. "Так было и в этот вечер, - запишет Цветаева ее слова. - "Ну, с какого же начнем?" - рассказывала Надя Цветаевой. - Он: "Возьмем любое". И подает мне - как раз Ваше. Вскрываю и начинаю читать, но у Вас ведь такой почерк... Да еще и стихи... И он, беря у меня из рук листы: "Нет, это я должен читать сам". Прочел... и потом такая до-олгая улыбка. Он ведь очень редко улыбался, за последнее время - никогда..."
Надина квартира
Блока позвала в Москву Надя. Поселила у себя, в трехкомнатной квартире на Арбате, где жила с мужем - уже 40-летним Петром Коганом, уже профессором МГУ, кого Цветаева назовет "ангелом-хранителем писателей". Тот май 1920-го - последняя московская феерия Блока. Все 11 дней - звонки, письма, цветы, паломничество молодежи. "Он, - пишет Надя, - повеселел, помолодел, шутил, рисовал карикатуры". Надя отдаст ему ключи от квартиры и по утрам сквозь сон будет слышать, как тихо хлопает дверь, - поэт уходил гулять, чтобы к завтраку вернуться с цветами.
Почти сразу Надя поедет к нему в Петроград, подружится с матерью Блока, с Любой, будет вытаскивать его на прогулки, и однажды, в Летнем саду, поэт поведает ей о тайне, про которую она так и не скажет никому. Через 9 месяцев, когда Надя будет на последнем месяце беременности, она вновь вытащит его в Москву.
Но теперь и это не спасет.
2 мая 1921 года. Народ еще праздновал День трудящихся - весь город в кумаче. Блок приехал читать стихи про никому уже не нужные туманы, бездонности, боль несказанную. Не хотел ехать, уговорили Чуковский и Надя. Она звала заработать денег. Чуковский - "развеять" Блока. Оторвать от дома, где стены, по его словам, были "отравлены ядом" и где жена, "Прекрасная Дама", уже в открытую сошлась с артистом клоунады Жоржем Дельвари.
Надя встречала Блока и Чуковского на вокзале. Стараясь не замечать палки, на которую опирался Блок, подвела к "Делонэ-Бельвилю", шикарному автомобилю. Машину дал Наде сам Каменев, сын его и сидел за рулем. "Машина - чудо, - пишет в дневнике Чуковский, - бывшая Николая Второго, колеса двойные, ревет как белуга. Сын Каменева с глуповатым и наглым лицом беспросветно испорченного хамёнка. Довезли в несколько минут на Арбат к Коганам. У Коганов бедно и напыщенно, но люди они приятные. Чай, скисшая сырная пасха, кулич..."
А Надя запомнит, что "с первого часа... ощутила незримое присутствие какой-то грозной, неотвратимой катастрофы".
Дневник Чуковского фиксирует: уже после первого выступления поэт понял - приехал зря. "Сбор неполный, - пишет Чуковский. - Это так ошеломило Блока, что он не хотел читать. Наконец, согласился - и, спустя рукава, прочитал 4 стихотворения". Уйдя в комнату за сценой, несмотря на мольбы, ни за что не хотел выходить на аплодисменты. Потом вышел и прочел чьи-то стихи по латыни, без перевода. "Зачем вы это сделали?" - спросил Чуковский. "Я заметил там красноармейца вот с такой звездой на шапке. Я ему их прочитал..." Чуковский пишет: "Меня это... потрясло!"
Про последнюю Москву его писать трудно. Слова нейдут. После второго или третьего вечера Надя, разбудив мужа на рассвете, уже одетая, шепотом перескажет ему слова Блока: "Он говорит, что больше никогда не будет писать стихов..." В то утро она проснулась от шагов поэта за стеной, глухого кашля и даже, как показалось, стонов. Когда вошла к нему, он сидел в кресле спиной к двери. На столе - плетенный из соломки портсигар, смутно белевшая бумага, в руках - карандаш. "Я заметила, что лист был исчерчен какими-то крестиками, палочками". Блок встал, отбросил карандаш: "Больше стихов писать не буду". Надя, успокаивая его, сказала, что спать уже не хочет, и позовет пройтись.
Вот тогда по спящим переулкам они и пойдут к скамье у Христа Спасителя в последний раз.
Прощание
"Дойдя до скамьи, сели, - пишет Надя. - С реки тянуло запахом влаги, в матовой росе лежал цветущий сквер, а в бледном небе постепенно гасли звезды... Мало-помалу Блок успокаивался, светлел... рассеивались ночные кошмары... Надо было, чтобы в этой тишине прозвучал чей-то голос, родственный сердцу поэта, чтобы зазвенели и запели живые струны в его душе". И Надя, нарушив молчание, стала вдруг читать Фета: "Передо мной дай волю сердцу биться И не лукавь. Я знаю край, где все, что может сниться, Трепещет въявь..."... Вспомнить дальше не смогла. И тогда Блок, впервые улыбнувшись, подхватил: "Скажи, не я ль на первые воззванья Страстей в ответ, Искал блаженств, которым нет названья, И меры нет..."
Последний, почти счастливый, миг. Ибо дальше - мрак, "кошачий концерт", как назовут последний вечер его, когда ему прилюдно бросят, что он - "мертвец". Это скажут в Доме печати, в Домжуре. Здесь, после чтения Блоком стихов, на сцену выскочит красноармеец, который прокричит, что он ничего не понял. А потом взойдет тот, кто, кажется, понял всё: некий Струве, завотделом губернского Пролеткульта. Этот гаркнет: "Где динамика? Где ритмы? Все это мертвечина, и сам Блок - мертвец".
В зале встанет гробовая тишина. Ведущий, молодой тогда Антокольский, промолчит. На защиту кинется поэт Бобров, потом Коган, муж Нади. Но, увы, уже полыхали шум, крики, смех.
Но самыми страшными станут за кулисами слова самого Блока. "Верно, верно! - прошепчет поэт. - Я действительно мертвец".
Воспаление сердца
"Воспаление сердца" - это диагноз. Есть такая болезнь. За 40 лет Блок почти не обращался к врачам. В 6 лет перенес плеврит, в 12 воспаление среднего уха, в 13 - корь и бронхит, в 16 - подозрение на малярию. Всё! Здоровый человек. Кирпичный румянец, тугой, как морковь. За год до смерти купался в ледяном заливе, косил, копал, пилил и колол дрова, таская их на четвертый этаж, и до последнего дважды в день совершал 10-километровые "походы" на службу: в издательство "Всемирная литература", в Большой драматический театр. И - в два месяца - смерть.
"Он умер от "Двенадцати", как умирают от разрыва сердца", - скажет Георгий Иванов.
Через месяц, в июне 1921 года у Нади родится сын. Он станет известным писателем Александром Кулешовым. Увы, когда несколько лет назад я окажусь в его квартире возле станции метро "Аэропорт", хозяина уже не будет в живых. Меня встретит его жена Анна Наумовна и, здравствующая поныне, их дочь, тоже Надежда. Я, помню, остановился тогда у фотографии на книжной полке - Блок в детстве, знакомый по хрестоматийным снимкам. "Нет-нет, - возразила мне Анна Наумовна, - это не Блок, это мой муж. Ему здесь года два-три..." Но ни она, ни дочь не подтвердили мне отцовства Блока. Молчали, улыбались, уходили от вопросов. Это тайна не наша, говорили, не нам ее и раскрывать.
Тайна прошлая и - прошлого. От нее Наде Нолле осталось лишь последнее письмо поэта, которое пришло в Москву незадолго до рождения ее сына. Письмо-наказ, письмо-завещание? Не знаю.
"Во мне есть, правда, 1/100 того, что надо было передать кому-то, вот эту лучшую мою часть я бы мог выразить в пожелании Вашему ребенку, человеку близкого будущего, - писал Блок... - Пусть... он будет человек мира, а не войны... Если же это невозможно, если кровь все еще будет в нем кипеть, и бунтовать, и разрушать, как во всех нас, грешных, - то пусть уж его терзает всегда и неотступно прежде всего совесть..."
Свежие комментарии